Царская дыба [= Государева дыба] - Александр Прозоров

— И тебе того же, гость дорогой… — похоже, воевода тоже узнал Семена, и то же только в лицо, а потому и приказа разоружить пришельца не давал, но и дорогу загораживал.

— Казань! — наконец-то сообразил Зализа. — У ворот на Арское поле. Вы за окопами, под рукой Шиг-Алея стояли!

— Точно, — с облегчением кивнул псковский караульный воевода. — Было такое.

Правда, общее участие в казанском походе еще не означало, что служивому человеку можно расхаживать по мирному городу с острой кривой саблей.

— Вы наместнику Турунтаю про меня не докладывайте, — решил опричник облегчить караульщику муки сомнений. — Ноне я не Семен Зализа, государем за рубежами Северной Пустоши приглядывать поставленный, а просто прохожий, что на лодке мимо проплывал. Лодку продать хочу, а коня купить. Пешим путем до Невы воротиться собираюсь.

Это объясняло все: и право на саблю вне привычной царской службы, и отсутствие лошади под служивым человеком.

— Коней ноне хороших нет, — посетовал воевода, освобождая проход, — Жмудинский купец две с половиной сотни в Литву увел. Всех, что татары из Твери на продажу пригнали.

— Купца Баженова спрошу, — пожал плечами опричник. — Илья Анисимович калач тертый, не может быть, чтобы скакуна хорошего не добыл.

— Не добудет, — улыбнулся воевода. — Цены, говорят, в Литве вдвое супротив нашего подпрыгнули. Кто же здесь от таких денег откажется?

Постоялый двор «у святой Варвары» мало отличался от прочих раскиданных по Руси других подобных дворов: высокий частокол из жердей в руку толщиной, за которым скрывался высокий бревенчатый дом в два жилья, обширная конюшня на полсотни лошадей, да скотный сарай напротив. На дворе трое молодых безусых пареньков сноровисто разделывали подвешенную за задние ноги тушу бычка, рядом сгружал с повозки сено низкорослый угрюмый смерд. Хотя мясники своей работы явно еще не закончили, но по двору уже тянулся соблазнительный запах мясной похлебки.

— Знатно устроился Илья Анисимович, — покачал головой опричник, заметив, что обычной в постоялых дворах и придорожных ямах суеты с приезжающими и отъезжающими гостями нет. — Никак, один все комнаты занял?

— Семен Прокофьевич, милый, ну наконец-то! — одетый в темно-бордовую шелковую рубаху и черные штаны купец выбежал на плечо и широко раскрыл объятия. — Бояре Батовы ужо второй день отсыпаются, а тебя все нет и нет. Ну, заждались мы тебя, гость дорогой!

— Что так заскучал, Илья Анисимович? — удивился Зализа, позволив купцу немного потискать свое усталое тело.

— Да разорят меня твои полонянки вконец, Семен Прокофьевич! Хнычут все время, жрут за десятерых, четыре комнаты занимают. Продать бы их, и дело с концом!

— Все бы тебе только продать, Илья Анисимович, — рассмеялся опричник. — Ну да ладно, продавай. Три баркаса у причала Ерофея Ругова стоят. Товар с них на телеги сгрузить можно, а сами лоймы продай. Мне они ни к чему.

— Добычу взял, Семен Прокофьевич? — глаза купца жадно сверкнули. — Так, может, расторговаться сперва? Во Пскове цену хорошую дадут, и телег менее потребуется.

— Не хочу, Илья Анисимович, — мотнул головой Зализа. — Заскучал. Алевтине в глаза давно не заглядывал, в постели своей не ночевал, рубежи, государем доверенные, лично не объезжал. В золоте и серебре нужду ныне сильную не испытываю, и ждать торговли удачной не хочу. Покупай повозки, Илья Анисимович, грузи товар и полон. Домой едем. Все, домой…

Обоз из пятнадцати телег полз до Раглиц целых три дня. На ночлег Зализа специально останавливался не в ямах, а в лесу, по всем правилам организуя дозор и охранение, а девок укладывая вместе с кауштинскими иноземцами на одну поляну. Однако ничего не происходило. Пару раз он даже не выдерживал и прямо кивал служилым людям на полонянок: «Добыча ведь, развлекайтесь», но те блюли чистоту, словно давали своим богам клятву целибата. Так и нетронутые пленницы, поначалу испуганно жавшиеся друг к другу, несколько успокоились, повеселели, и выглядели не живым товаром, а обычными деревенскими девками, отправившимися с односельчанами на прогулку.

От Раглиц бояре ушли вдоль реки вверх, к броду, а Зализа, собрав у местных смердов лодки, принялся отправлять набранный во владениях дерптского епископа груз вверх по течению. Платы с него не взяли — местные жители еще помнили, как зимой опричник остановил орденскую рать всего в нескольких десятках верст от здешних стен.

Разумеется, верховые бояре добрались до Замежья первыми, сообщили Алевтине о возвращении мужа, и она прислала навстречу смердов с вьючными лошадьми. Последние восемь верст, очередной брод, уже через Рыденку — и в надвигающихся сумерках Семен, бросив медленно бредущий караван, вскочил на одну из лошадей верхом, умчался вперед и, влетев в ожидающе распахнутые ворота усадьбы, наконец-то обнял свою единственную и самую желанную на свете женщину, укрыв лицо поцелуями, не давая сказать в ответ хоть слово, и сам бормоча что-то неразборчивое.

Обоз пришел уже в глубокой темноте — разбираться по комнатам или ставить палатки усталые путники не захотели и, пользуясь теплой погодой, улеглись спать в сено, разворошив во дворе две приготовленные для скота копны.

Пожалуй, Зализа с удовольствием задержался в родной усадьбе еще на пару дней — но остальные участники похода от долгого отдыха категорически отказались, и ему волей-неволей пришлось ехать дальше: опричник имел смутное подозрение, что странные кауштинские иноземцы, предоставь он им волю, захваченных в Лифляндии баб просто отпустят по домам.

От Замежья к Кауште за последний год дорогу натоптали изрядно, и теперь, не в пример прежним временам, проехать здесь можно было и конному, и на повозке. Поэтому полонянок посадили на телеги вперемешку с обосновавшимися на Суйде иноземцами. Добыча, правда, осталась во вьюках: к братьям Батовым в их лесное урочище, окромя лесных троп, дороги не имелось. Правда, полноводный Оредеж позволял подходить туда довольно крупным торговым лодкам, так что особой беды они в этом не видели.

Себе из взятого у епископа добра Зализа оставил примерно четверть, из коей выделил Ниславу персидский ковер и пышное иноземное платье — его Матрена, коли еще не родила, вот-вот должна была разродиться. Ей дурной, но роскошный подарок от невенчанного мужа должен понравиться.

Остальное отдал Батовым, шедшим вместе с кауштинцами охотниками. Иноземцы певунью свою выручать собирались — они своего добились, и на лишнее добро претендовать не могли. Правда, по молчаливому согласию Батовых и Зализы, оставшиеся пять ковров отдали Юле. Лучница и в походе отличилась, и пытку, в отличие от прочих, приняла. Ковры ей зело понравились, дом она отдельный обживать пыталась. Коли хочет для тепла и уюта на пол постелить, да по стенам развесить — отчего не дать хорошей девке поразвлечься?